Похоже, в нашем городе появился режиссёр, чьи премьеры становятся всё более и более ожидаемыми. Это знакомый всем Александр Баргман. Баргман – актёр. И режиссёр. В последнее время всё больше – режиссёр. И, как диагностировала его последняя премьера «Ночь Гельвера» на сцене Театра имени В. Ф. Комиссаржевской, уже очень зрелый режиссёр.
Ингмар Вилквист (за этим псевдонимом скрывается Ярослав Сверщ – Прим. ред.), написавший пьесу «Ночь Гельвера», для польской драматургии такая же важная фигура, как более известный в России Славомир Мрожек. Он продолжил основную польскую драматургическую тему столкновения человека и власти, конфликта совести с долгом и бесконечной, обязательной, беспощадной борьбы с тоталитаризмом в любом его проявлении.
Александр Баргман с художником Анваром Гумаровым перенесли место действия на Малую сцену театра, развернув её к зрителю боком. Пространство вытянутое, устланное досками. Такое тесное, что страшно дышать: хочется экономить кислород. Справа – окошко, занавешенное накрахмаленной белой шторой, пара стульев, таз, несколько кастрюль и полки с солдатиками. Слева – крючки, на которых висит верхняя одежда и несколько головных уборов. В центре – массивный, грубо сколоченный деревянный стол. И круглое оконце в центре под потолком. Матовое, похожее на полную луну, которой в одну ночь предстоит пережить полное затмение.
К «Хрустальной ночи» 1938 года (первый прямой акт насилия нацистов по отношению к евреям) отсылает пьеса Вилквиста. Даже не столько к конкретной истории, а к началу массового безумия, которое в начале прошлого века охватило Европу. К зарождению тотального страха, который до сих пор не может изжить уже какое по счёту поколение людей, даже появившихся на свет значительно позже. К чудовищному историческому повороту, когда власть захватили те, кто понял: тупой, плохо образованной, но хорошо накормленной и напоенной бесплатным шнапсом массой управлять до смешного просто. Кинь кусок хлеба и скажи: «Ты умный» – и быдло порвёт любого попавшегося ему на пути.
Любопытно наблюдать, как безжалостно время вносит свои коррективы в наши жизни. Александр Баргман никогда не был тем, кто выступает с трибуны или рвётся на баррикады, он всегда был занят исключительно искусством. Его спектакль при всех исключительно высоких художественных заслугах ещё и внятный ответ на вопрос о том, что он, живущий в Петербурге сегодня, думает о происходящем вокруг: выступлениях против выставок всемирно признанных художников, о брошенных в окна музея бутылках, о попытках закрыть детскую онкологическую больницу… О том, к чему всё это может привести.
Главным героем спектакля становится топот нестройно и нетрезво марширующих людей. Но громко и агрессивно. Орущая слово «ублюдки» толпа так и не покажется на сцене. Но навсегда и до основания разрушит жизнь двоих, теснящихся в вытянутой вдоль комнатёнке: Его, Гельвера (Денис Пьянов), и Её, Карлы (Оксана Базилевич). Их простая, милая, даже мещанская жизнь с фланелевыми полотенцами в милую розочку в одночасье уничтожится. Сначала Карла пытается бороться: как может, по-женски, своим оружием. Возбуждённому после первого уличного погрома Гельверу она отвечает предложением поесть супа. Она видит, что теряет его, и поначалу делает вид, что не понимает этого. Не хочет понимать. В глазах Оксаны Базилевич в этот момент море нежности и любви. Она, как женщина, убеждает себя в том, что её Гельвер поиграется, как своими любимыми солдатиками, да и оставит эту идею: маршировать строем и слушаться приказов некоего Гилберта. Противопоставление супа бойне для неё – метафора войны и мира.
Но Гельверу не остановиться. Он заигрывается до такой степени, что поднимает руку на Карлу. Денис Пьянов в этой сцене демонстрирует настоящие чудеса актёрской душевной эквилибристики. Он выращивает из своего персонажа, милого, смешного, откровенно очень нездорового человечка в коротковатых штанах, чудовище, выступающее против того, за счёт кого существует. И вдруг его Гельвер, словно придя в сознание от морока, наваждения, обнимает свою Карлу и целует ей руки. Очередное затмение в мозгу? Пора выпить таблетку… Что может быть страшнее идейного идиота? Толпа ему подобных.
Из радиоприёмника со стены льётся тихая песня Эвы Демарчик: «А может, нам с тобой в Томашув…» – но ясно одно: никто не выйдет из этой комнаты живым. Финал истории актёры играют с самой первой минуты выхода на сцену. Во всей хрупкой фигуре Оксаны Базилевич, в её лёгкой поступи видна обречённость. Плечи уже опущены, вдоль красивого высокого лба залегла глубокая морщина. И в её идиотике Гельвере, заменившем ей потерянную дочь, чувствуется близкая смерть. Слишком горят его глаза, слишком увлёкся он идеей, которая неминуемо ведёт к гибели. Одним или другим способом. От передозировки таблетками или в газовой камере.
В финале спектакля, когда шум беснующейся толпы затмит все другие звуки и ворвётся даже внутрь дома, его стены рухнут. Но это не станет символом освобождения. Напротив: они обозначат точку невозврата. По их тыльной стороне окажутся разбросанными всевозможные сапоги, детские сандалики, туфли, босоножки… Карла тоже покорно снимет обувь и уйдёт в небытие. Станет пеплом. Ради того, чтобы больше никогда в окна музеев не кидали бутылки, не уничтожались библиотеки и больницы, не сносились исторические здания. Но человечество, вопреки его собственному о себе мнению как о венце природы, всё-таки очень несовершенный вид. Не желающий делать выводов из непоправимых ошибок предыдущих поколений…
Катерина Павлюченко,
«Невское время», 23 января 2013