На премьерные спектакли питерских театров Новиков ходит с завидным для актера постоянством. Правда, после первого действия часто исчезает. Если же он смотрит весь спектакль, в антракте всегда с кем-то горячо что-нибудь обсуждает. Часто с пожилыми актерами или пожилыми леди из общества «Театрал». Для того поколения актеров, что нынче царствует на подмостках, поведение нетипичное… К счастью для «МК» в Питере», выяснилось, что актер Театра имени Ленсовета Александр Новиков – существо не менее любопытное. Это интервью состоялось отчасти и потому, что он сам хотел узнать, о чем же его могут спросить…
– Саша, почему вы актер?
– Ни к чему другому я не имею склонности вообще. Это выяснилось еще в школе. Неспособностью к таким предметам, как алгебра, геометрия, физика, химия, я обладал чудовищной. А с возрастом ушли последние навыки, включая умение писать. За зарплату же нынче расписываться не надо: все на карточку переводят. Пока еще, правда, читаю, подчеркивать умею и лишние слова из роли вымарываю хорошо. А больше и ничего…
– Ну, хоть читаете, и то славно… А любимый автор есть?
– В профессии – Гоголь и Островский. А вне театральных стен читаю много и бессистемно. Многое параллельно пытаюсь читать, многое начинаю и бросаю. Жванецкий гениально сказал, что надо уметь уходить с плохих спектаклей и бросать плохие книги…
– С книгами понятно, но со спектаклями?..
– Я люблю ходить в театр, но если мне скучно, ухожу. Даже дурновкусие можно перенести, если театр живой. Но холодные, мертвые культурные построения ледяного театра перенести невозможно.
– А что любите в театре?
– Мои симпатии в плане театра находятся не в сегодняшнем дне, особенно актерские. Актеров современной мне школы, на которых я бы, например, хотел быть похож, назвать вообще не могу…
А вот Алиса Бруновна недавно сыграла на нашей сцене премьеру «Оскар и Розовая Дама». И что? После этого все наши будни, обсуждения, рассуждения о том, что Кузькин играет лучше, чем Муськин, кажутся смехотворными. Есть просто Алиса Фрейндлих, которая стоит вне существующей шкалы ценностей. Есть недостижимый уровень актеров старшего поколения, между которым и общей массой – пропасть.
– Погодите, погодите! Вы же себе самому и своему поколению так планку занижаете!
– Я факт констатирую. Сегодняшние актеры берут другим: работоспособностью, например. Я по себе знаю, что такое за тридцать пять съемочных дней снять семнадцать серий… Те – великие – так, может быть, даже и не смогли бы. Но вопрос в том, каков результат. Впечатление! Сильнейшее – от старых актеров, и какие «достижения новой драмы» можно после двух часов игры Фрейндлих обсуждать, просто не знаю…
А Леонов, Евстигнеев? Как они играли! Какие «маски» и «софиты» мы после этого сегодня можем раздавать и кому? Похожим на них никак не станешь…
– А как вы относитесь к традиционным театральным амплуа? Вот вас, мне кажется, театр все время втискивает в рамки комика…
– Ой, это вы хорошо спросили: попали в больное место!.. Сегодня слово «амплуа» подзатерли, конечно. Если бы я был 100-процентным, чистым комиком, я был бы самым счастливым человеком. Я считаю, что комическая природа – это высшее проявление актерских способностей. Очень странно слышать, когда артисты, которые даже не знают, что такое заставить зрителя рассмеяться, рассуждают: «Ну, ладно! Это все комедия…». Я искренне удивляюсь, когда артисты, игравшие комедийные роли и тем самым творившие чудо, доставлявшее залу неизъяснимое наслаждение смеха, вдруг, достигнув определенного этапа в своей жизни, начинают «страдать» по серьезным ролям. В интервью, с высокой трибуны они начинают стенать: «Дайте, ну дайте мне сыграть Шекспира!..» Ему дают, он играет, потому что наработок за жизнь сделано немеряно, но такого чуда, как в прежних ролях, не происходит. А когда он играл незамысловатую комедию, три часа люди падали со стульев от хохота…
Для меня, если в роли вообще нет юмора, который, по словам моего учителя Игоря Петровича Владимирова, не шутки, не репризы, не ржание в зале, а довольно тонкая, но необходимая вещь, это тоска. Когда разбор пьес с Владимировым делали, всегда искали юмор даже в простых фразах и избитых сценах. Театр должен фонтанировать идеями…
– А вы роли себе выбираете согласно этому принципу?
– Я считаю, что право на выбор всегда принадлежит режиссеру. Один раз в жизни, правда, сам собирался пойти напроситься на роль к Семену Яковлевичу Спиваку. Уж больно хотелось сыграть кузена Лариосика в «Днях Турбиных», но когда узнал, что на эту роль берут Сашу Строева, с которым мы в добрых приятельских отношениях, сразу раздумал. А Саша играет и по сегодняшний день…
– А в кино у каких режиссеров довелось сниматься?
– Мне самому не по себе становится, когда я думаю, что уже работал с Мельниковым, Маминым, Овчаровым, Масленниковым (даже дважды)… Это тоже люди старшего поколения в профессии: они мощнее, выше на голову своих молодых коллег. Про главенство старшинства я понял еще на первом курсе, когда в класс вошел Игорь Петрович Владимиров. Он вообще мог ничего не говорить: в самом факте его присутствия уже была школа.
– Но зритель-то судит артиста не по школе, а по простому принципу: «нра» или «не нра». Современная антреприза это уловила и вовсю злоупотребляет зрительским мнением об актерах…
– Суть актерской профессии предполагает необходимость нравиться. Отсюда и берутся хорошие артисты. Как можно относиться к актеру, про которого говорят: «Он такой хороший, но никому не нравится…»?
Что же касается антрепризы, то она сегодня, увы, больше напоминает зоопарк.
– Театр, говорят, сейчас вступил в чисто актерскую стадию. Мол, времена драматургов и режиссеров остались позади…
– Сегодня люди, создающие спектакли, часто допускают типичную ошибку. Художник думает: «Вы творите что хотите, а я все равно смогу сделать красиво…». Режиссер думает: «Ну, я-то уж знаю, что делаю и про что…». Актер думает: «Решайте-решайте, а я выйду, подмигну где надо, и все будет как надо…». А работать должны все вместе. Режиссер должен знать путь, на протяжении которого и возникает спектакль. Хотя я сам – не артист репетиций. Я обожаю разбор, прогоны и самый первый спектакль. Второй – самый тяжелый: в памяти еще «сидят» вчерашние реакции зала, а сегодня – все по-другому. В идеале после шести-семи спектаклей практически каждую постановку надо возвращать в комнату и дорабатывать. Опять-таки всем вместе.
– Вы в Театре Ленсовета всегда были заняты в детских спектаклях. Вы «в дружбе» со сказочными персонажами до сих пор?
– О! Кота Леопольда я сыграл четыреста раз! Не знаю даже, может ли кто-то сравниться со мной в этом… Детей играл: например, четырнадцатилетнего мальчика в «Крошке». Вот Карлсон – роль, которую можно начинать играть в двадцать и закончить в сто лет. И каждый раз будет что сказать. Из этой роли не вырастешь никогда. «Малыша и Карлсона», кстати, со Светланой Письмиченко мы уже десять лет играем. Лучше приходите и увидите, что к чему. А то я вам тут такого бреда наговорил…
На себя Новиков наговорил действительно бреда. В театре его считают редкостным умницей. Все сценарии капустников, хохмы и подколы – обычно его ума и рук дело. Любое его появление на сцене – неминуемая улыбка всего зала. Да и он сам – просто олицетворенная улыбка Чеширского Кота: добрая лукавинка в глазах и кокетливые ямочки на щеках…
«Карлсона» с ним в главной роли я таки посмотрела. Детские впечатления от Равиковича и Фрейндлих спустя тридцать лет не пострадали. А сидевший рядом со мной мальчишка лет одиннадцати-двенадцати выдал в конце спектакля гениально краткую критику: «Клево!» И с этим было трудно не согласиться.
Екатерина ОМЕЦИНСКАЯ,
«Московский комсомолец» в Питере», 2005, 14 января