Десятые числа октября. 86 год. Город – наш. Варя – брюки клеш, «Беломор» в кармане. Я – в серой рубашке. Что делать? Заходим в Сад отдыха. За спиной – Екатерина с приближенными. Как быть? Театральный музей устраивает вечер памяти первого представления «Ревизора» на Земле: два выступления историков театра и на третье – живые артисты (четверо) играют композицию по бессмертной комедии. Режиссер – Варя, она же – Анна Андреевна. Уже было несколько встреч исполнителей и вот пропал Хлестаков. Лабардан-с!
Время бежит, зал музея в 200 метрах ждет игры, а мы в Саду. Что же будет? Варя курит «Беломор».
Очевидно, у Вари были обязательства перед исчезнувшим артистом, за плечами история их житейских и творческих отношений, общий театр, другие работы… У меня же в ту пору ничего не было, кроме возможности сыграть Городничего, пусть фрагментарно, пусть в маленьком зале, пусть раз, пусть! «Варя, я не желаю ставить себя в зависимость от человеческой необязательности». Этими ли словами, другими, но, видимо, мне удалось твердо и ясно выразить свою мысль (что мне дается обычно с трудом). Варя слушала. Я пошел дальше. Вернее, меня шло. Во мне бурлил Сквозник-Дмухановский. «Буду играть сам. Всех. Идем!»
Когда-то шестилетний сын Коля ударился о стул, захныкал. Рядом была Варя: «А стулу не больно? Его кто пожалеет?» Коля смотрит на стул. Не плачет. Готов погладить стул.
Варя докурила «Беломор». Выходим из Сада. Царица повернула голову к нам, придворные встали. Мы прошли 200 метров до музея, поднялись по лестнице. Варя сидит в зале, я на сцене играю и перед ней и с ней. Она хохочет, подыгрывает мне.
В течение недели каждый день мы встречались в этом зале и пытались без слов об игре, но только игрой – честно представить себе – некомутотамгдетозачтото, – а здесь и сейчас, и только себе – Жизнь персонажа («Ведь и ему больно?»).
Нужно попасть в предмет.
Особенностью этого момента жизни было то, что отвратительны стали всякие бепредметные рассуждения. Я накушался и чужих и своих, увидел на практике, в какую бескрайнюю топь ведет расположенность головы к болтовне.
И Варвара, в которой, я уверен, жила потребность ясных, определенных отношений и с работой, и с товарищами, потребность в стоящем замысле, подхватила, поддержала нам обоим неведомый тогда путь репетиций.
Мы пустились искать «заботу каждого лица, на которую истрачивается жизнь его, которая составляет постоянный предмет мыслей, вечный гвоздь, стоящий в голове» (слова Н. В. Гоголя).
Дорога побежала навстречу.
В каждом эпизоде пьесы обнаруживалась тема (или другая) моей жизни, Вариной. Мы узнавали себя в каждом персонаже. Не скрывали «нехорошие» движения души, не бежали их и не каялись, а называли игрой. Признавались и смеялись. «Я-то думаю про себя ВОТ ЧТО, а оно-то вот что».
«Что мы сегодня тренируем? Ага, вот это!» Чего-то мы достигали за 20 минут и расходились. А чего-то за 22 минуты.
В день представления Варвара была в платье, сидела среди публики, около рояля Фигнера и, когда по действию надо было скакать лошадям, чудесно имитировала (языком) цокот копыт. Аплодировали нам обоим. Мы оба кланялись.
Сын Коля вырос. Мы переходим улицу, и я по привычке беру его, 17-летнего, за руку. Он смеется: «Папа, ты что?» Варя переводила через улицу многих, дальше они шли сами вперед, вверх. В голову не приходило ее взять за руку и перевести.
Вскоре появилась возможность играть нашу импровизацию (а это так и было, ибо первый поток эпизодов, первый их монтаж происходил на глазах первой публики) и нужно было «обозвать» представление. Мы назвали вещь – «Гвоздь». А уже потом пришло название «Немая сцена» (импровизация одного артиста по пьесе Н. В. Гоголя) и ниже крупно:
РЕЖИССЕР ВАРВАРА ШАБАЛИНА.
Сергей ДРЕЙДЕН,
«Петербургский театральный журнал», № 15 1998