„Ревизором“ Гоголь, в сущности, не хотел никого
обижать. Но от удовольствия опрокидывать
и переворачивать он как художник тоже не мог
отказаться.
Несмотря на способность образов жить своей
самостоятельной жизнью, ваша активность
является условием их развития.
Санкт-Петербург. Зима. Подвал «Приют комедианта». Низкий потолок. Полутемно и сыро. Сергей Дрейден в кроссовках и ушанке, после спектакля «Немая сцена», один. С книгой.
Дрейден (читает). «Ум и желудок мой оба голодают. Гоголь – Пушкину, октября 7, 1835, СПб…»
Роберто Чулли, в чёрном пальто, вошед, останавливается. Оба в испуге смотрят несколько минут один на другого.
Чулли (через переводчика). Я пришёл к вам с тем, чтобы сообщить вам преприятное известие. Позвольте предложить вам поехать ко мне на фестиваль. В Германию. В Мюльхайм на Руре.
Дрейден (через переводчика). Вы знаете, а мне это нравится! И так вовремя! Я ведь «Немую сцену» уже давно не играю, только вот сегодня, по случаю, и чувствую – не развиваюсь. И чем бы, думаю, спектакль оживить? А тут вы. Так приятно!
…очередь в немецкое посольство была длинная и ежедневная. С. Дрейден приходил в эту очередь в длинном и странном чёрном пальто и почему-то сообщал мне, стоявшей рядом, что поедет в Мюльхайм в этом самом пальто…
Первым, кого я встретила в белоснежном коридоре белоснежного отеля, приехав в Германию на фестиваль «Театральный ландшафт России», был Дрейден в чёрном пальто. Стояла жара, он уже шёл в театр готовиться к спектаклю, но успел рассказать, что в Мюльхайме замечательно, только он, прожив здесь уже три дня, совершенно не распознал, что может по утрам бесплатно завтракать в ресторане отеля. Поэтому, взяв термос («Не делай, Марина, этой глупости!»), каждое утро он отправлялся на кухню и, попросив: «Хот вота, плиз…» («Hot water, please…»), – возвращался в номер и заваривал себе и своей семье чай…
Я приехала именно в тот момент, когда возможность ежедневной «халявы» стала ясна, и три утра без ананасового компота откликнулись в душе Хлестакова горькой обидой и искренним возмущением. «Это что здесь за гостиница, – жаловался он Городничему на первом спектакле. – Не кормят вообще! Ходишь, просишь: „Хот вота, плиз… Хот вота плиз…“ А есть хочется. Какой скверный городишко!»
А Городничий (конечно, на сей раз городничий маленького заштатного Мюльхайма на Руре) искал ощупью номер комнаты, где проживает «инкогнито проклятое» и, нащупав, сообщал немецкоязычной публике (то есть, показывал «на пальцах) найденную в темноте цифру: № 212. Это был номер Дрейдена в отеле «Conti»…
Прожив несколько дней в Мюльхайме рядом с Дрейденом, к тому времени уже подробно написав о «Немой сцене» и её природе, я имела возможность не просто ещё раз убедиться в живой импровизационной природе этого уникального моноспектакля, но с близкого расстояния почувствовать «способ репетирования», а вернее – увидеть способ жизни актёра Сергея Дрейдена в связи со спектаклем «Немая сцена».
Есть очень немного художественных натур, для которых творческий и жизненный процесс («землю попашем – попишем стихи») не разделяется во времени и пространстве, а составляет общий поток жизнетворчества. Здесь не стоит вспоминать Евреинова, «театр для себя» С. Дрейдена – это другое, это не творение собственно театра, а существование, органический процесс творчества как такового, не ограниченный никакими рамками и законами отдельно взятого искусства театра и не имеющий содержанием эстетизацию жизни, Дрейден живёт так потому, что живёт т а к, а не потому, что понимает жизнь как театр. Он сам по себе – театр, и для того, чтобы быть театром, ему не нужно осознавать действительность как театральную материю, но постоянный процесс его творения вбирает окружающую жизнь и превращает в театр то, что театром не было. Он адаптирует нетеатральную действительность к себе, то есть к театру как таковому.
Он овладевает окружающим пространством.
Куда приехал Хлестаков? В провинцию. Пусть даже немецкую, но провинцию. В Мюльхайм.
Откуда приехал Хлестаков? Да из столицы! Из самого Санкт-Петербурга!
На этой драматургии, хотя и по-разному, построил Дрейден свой мюльхаймский сюжет из двух представлений «Немой сцены». Дважды «немой», потому что знающая интригу «Ревизора» немецкая публика, естественно, не понимала ни одного конкретного слова из гоголевского текста и дрейденовских «отсебятин». И в этом была свобода!
Как обещал Хлестаков провинциальным чиновникам решить в Санкт-Петербурге все их проблемы! Только дайте денег, немецких марок – и всё решу! Потому что Петербург – это Петербург, там всё есть, только денег нету. Там всё большое, великое (да, да, у вас здесь – маленькое, а у нас – великое). Даже то, что у нас маленькое – лучше, чем у вас большое. Вот рыбка корюшка и ряпушка…
Накануне, как выяснилось, Чулли угощал Дрейдена каким-то блюдом из акулы в театральном ресторанчике «Мама Роза»… И что эта огромная акула (хотя, конечно, почему бы и не акула?) по сравнению с нашей малышкой корюшкой и ряпушкой?! Кажется, ещё ни на одном спектакле Городничий не обгладывал рыбьи косточки с таким ностальгическим сладострастием и законной национальной гордостью, ибо корюшка и ряпушка точно неизвестны сытой Германии.
– Если бы были деньги – я бы не играл здесь, давно бы уехал, – признавался Дрейден-Хлестаков на втором спектакле. Какая-то публика не та, надо в другое место…
И преодолевал «языковой барьер» самым естественным образом: при первой встрече Городничий и Хлестаков у него стали общаться… через переводчика (потому что – полное непонимание, верно ведь?). Как он сам – с Чулли в «Приюте комедианта» с низким потолком… Он «плёл, плёл и не сбивался», пользуясь всеми наречиями мира и путал французский с англо-нижегородским так, как может это сделать только наш выдающийся соотечественник.
– I am Russian actor! – бия себя в грудь, настаивал Хлестаков, и восторженный, замороченный зал, и задёрганный переводчик Филлип («Переведите! Она говорит, что мне не идёт палевое платье! Ты правильно перевёл? Палевое!») верили в то, что он говорит правду – Russian actor. Michael Chekhov… Hohol… Sehr schön!
Но когда Дрейдена интересовала публика да ещё успех? Он играл для Роберто Чулли, «городничего» Театра на Руре, который тоже сам по себе – персонаж театра, обожающий колоритные типы, театральную игру и жизненную клоунаду. Он вписывает себя краем в вахтанговскую традицию, но, думаю, идея тотальной театральности по Евреинову нашла в нём непоказное (и, вероятно, им не осознаваемое), глубокое воплощение.
Мюльхайм. Кабинет Чулли. Высокий потолок, цветущая магнолия за окном. После спектакля. Входит С. Дрейден с букетом цветов и в чёрном пальто. Присутствующие аплодируют.
Дрейден. Без чинов. Прошу садиться. Я не люблю церемоний, напротив, стараюсь проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться… Все аплодируют.
Дрейден (раскланявшись и воздев затем руку). Роберто! Я не случайно приехал к вам в этом пальто, Роберто! Потому, что когда петербургской зимой вы пришли ко мне в «Приют», вы тоже были в чёрном пальто, Роберто! А это пальто я получил два года назад в посылке с гуманитарной помощью. И когда я увидел вас, я подумал: уж не вы ли, Роберто, прислали мне два года назад это пальто, чтобы я приехал в нём к вам в театр?! (Поднимает руку, и становится виден «секрет» пальто: отверстия типа дыр под мышками). Спасибо, Роберто!
Чулли (отстранив руку с сигарой, улыбаясь). Я подарю вам пальто.
Дрейден. Нет, Роберто! У меня в Петербурге много есть пальто… тридцать пять тысяч одних пальто… и я тоже могу прислать вам… Вы какое любите? Вот! И будем обмениваться.
Немая сцена.
В фильме «Окно в Париж», где С. Дрейден сыграл главную роль, опять прикрывшись кинопсевдонимом «С. Донцов», его герой-идеалист учитель Николай Иванович никак не хотел остаться на вечном празднике парижских бульваров. Играя на дудочке, он, Орфей из коммерческого лицея, гипнотизировал и уводил за собой цепочку учеников. Уводил от сытой «халявы» и бульварных заработков – обратно, в грязный криминогенный Петербург. А как же иначе! Побыли – и довольно. Домой, домой!
Как очевидец могу документально зафиксировать полную идентификацию. То есть, Сергей Дрейден вёл себя в жизни так же, как его киношный герой. Он легко встретился и легко расстался с сытой Германией, благодарный ей так же, как она была благодарна ему. Он радовался тому, что был в Мюльхайме неделю (не много, но и не мало, а в самый раз). Домой, домой! Он аккуратно, как книжку Гоголя, закрыл за собой «окно в Мюльхайм» и поехал репетировать Просперо. Свою роль.
Марина Дмитревская «Петербургский театральный журнал» №6