www.actors.spb.ru

Фрау с собачкой

В апреле в Театральном музее состоялась презентация двух фотофильмов Юлия Колтуна, режиссера кино и телевидения, оператора, в начале 1990-х годов переехавшего в Германию (многие наверняка помнят его «Переступить черту» и «Лапу»): «Дама с собачкой» по Чехову, участвовавшая в конкурсе «Перспективы» нынешнего Московского международного кинофестиваля, и «Ниоткуда с любовью» – фильм о жизни российской провинции советского времени, который в декабре отправится на московский фестиваль документального кино. Вечер получился импровизированный, с интереснейшими комментариями, шутками, даже пантомимическими зарисовками: как же иначе, если его вел Сергей Дрейден, читающий в «Даме с собачкой» закадровый текст и сыгравший одну из ролей.

С такого рода искусством – фотофильмом – я встретился впервые и был поражен тем, какого художественного результата можно достичь столь, казалось бы, нехитрыми средствами. К сменяющим друг друга фотоснимкам – слайд-шоу – можно добавить закадровый текст, музыкальное сопровождение, компьютерные эффекты и так далее – насколько хватит фантазии и владения компьютером. Концептуально значимыми могут стать и скорость чередования фотографий, и ее изменение, и разного рода движения камеры по отдельному снимку (например, сначала выхватывается какой-то участок фотографии, затем камера медленно отъезжает – пока изображение не предстанет целиком).

В памяти все же всплыли примеры содержательного использования в игровом кино элементов фотофильма. Например, «Догвилль» Ларса фон Триера, где в финале – вместе с титрами – в режиме слайд-шоу шли фотографии неприкрашенной жизни американцев, вступая в контраст с театральными средствами самого фильма, становясь «живой плотью» той истории, которую Триер поведал открыто условными средствами.

«Жизнь как таковая сильно изменилась за сто лет, но тайная жизнь человеческих чувств остается прежней», – один из эпиграфов к фотофильму «Дама с собачкой» (сценарий, фотографии, режиссура Юлия Колтуна; декорации, костюмы, дизайн Татьяны Венециановой). О «сильном изменении» свидетельствуют фотографии: действие перенесено в современный немецкий город, герои пользуются мобильными телефонами и ноутбуками, а лошади давно перестали быть транспортным средством. Чеховский текст при этом дается практически без купюр, и Анна Сергеевна не может объяснить, где служит ее муж – «в губернском правлении или в губернской земской управе». Режиссер постоянно играет дистанцией между звучащим словом и визуальным рядом, то максимально удлиняет ее, то вдруг сокращает. Порой он будто забывает о рассказе и снимки не имеют к нему прямого отношения, а порой точно следует тексту, только по-новому осмысляет детали, мотивы, образы.

Слушая начало рассказа и глядя на фото, мы верим и не верим. Это – Анна Сергеевна? Героиня Людмилы Васильевой не блондинка, а брюнетка (зато в берете – как положено), гораздо старше чеховской «дамы», отнюдь не годится Гурову – Ральфу Беттингеру в дочери. Отдельные штрихи, однако, напоминают: это «Дама с собачкой». Вензель на сумке героини – «A. S.». И собачка есть – не белый шпиц, а похожая на крохотного медвежонка; вскоре выясняется, что она игрушечная. Когда события разворачиваются в городе, где живет Анна Сергеевна, мы по буклету в ее руках узнаем, что на сцене идет не канувшая в Лету «Гейша», а «Мадам Баттерфляй».

Зазор между текстом и фотографиями образуется не только потому, что действие перенесено в другую реальность. То, что мы слышим, соответствует представлению о чеховском. Дрейден читает неторопливо, спокойно, не повышая голоса. Как бы лаская слова, наслаждаясь их звучанием. Конечно, не обходится без иронии – иронии мудрой, с хитрецой: слышишь голос – и видишь прищур глаз. Дрейден произвольно изменяет чеховский ритм: порой не делает пауз между предложениями, а порой многозначительные паузы возникают неожиданно, в середине фразы. И при всей мягкости исполнения возникает ощущение прерывистого дыхания, сбивчивости, некоторой смущенности чтеца, что очень подходит чеховской прозе. Замечательна музыка Давида Малацонии – нежная, импрессионистская.

То, что мы видим, перпендикулярно звучащему тексту: цветные фото – яркие, экспрессивные, иногда вызывающие. Герои даны без романтической дымки, на отдельных снимках они, как и мир вокруг, предстают подчеркнуто телесными (каждое фото при этом по-своему красиво, чувствуется рука профессионала). Но когда Гуров вспоминает счастливые ялтинские дни, фотограф ретуширует изображение, и эта дымка появляется, Анну Сергеевну мы видим сквозь легкий туман.

Профессионализм автора фотографий, как сказано, ощущается всегда. Но некоторые из них меньше претендуют на индивидуальный стиль, могли быть сделаны туристом (в основном – когда главные герои на улице, среди прохожих), другие же – стильные, так и просятся на обложку модного журнала (когда Гуров и Анна Сергеевна наедине), редко встречается стилизация под живопись. Представлены и разные жанры: здесь и портреты, и пейзажи, и анималистика, и натюрморты, и в некоторых не меньше драматизма, чем в портретах.

Если различать портреты по способу коммуникации с моделью, то в одном случае Колтун не скрывает своего присутствия, словно побуждает актеров работать на камеру, и это вносит в характеры героев черты самоуверенности, позерства: так с суровой женой Гурова, с московским обществом, с самим Гуровым. В случае же с исполнительницей главной роли, за исключением отдельных сцен, фотограф словно устраняется, что придает образу Анны Сергеевны естественность.

И все-таки Анна Сергеевна вызывает большое недоумение. Дело, конечно, не в портретном несходстве и не в возрасте. Просто на некоторых фото ее лицо непропорциональное, дисгармоничное, и думаешь, не иронизирует ли Колтун. Ощущение, что фотограф подкарауливает героиню в самые неприглядные моменты. После первой близости с Гуровым – опухшее от слез лицо. Но музыка и текст нейтрализуют это впечатление, и принимаешь Анну Сергеевну такой, и жалеешь ее.

Режиссер может отказаться от предложенной Чеховым ситуации, а может добавить событие: исповедь Анны Сергеевны. С этим связано самое заметное вторжение в текст рассказа: из эпизода в Ореанде убраны описание утренней Ялты и сентенции о вечном покое, они звучат позже – перед самым отъездом героини (то есть когда больше не будет слов о встречах и страстных поцелуях). Слыша о вечном движении жизни, о непрерывном совершенстве, мы видим Анну Сергеевну исповедующейся. Детали современности – сначала священник работает за компьютером – соседствуют со стилизацией под портреты старых мастеров (к ним отсылают жесты героини, костюм, цветовая гамма). Изысканно, впечатляюще, к тому же тематически подходит отрывку из рассказа, но в логике режиссерского сюжета выглядит странно. Если Анна Сергеевна столь религиозна (режиссер часто обращает наш взор на ее крестик), зачем сразу же после исповеди следует снимок, где они с Гуровым сидят на краешке ванны, держат бокалы и тянутся губами друг к другу? Это не объяснено. И если убрать сцену исповеди, которая выглядит несколько чужеродной, в партитуре роли ничего не изменится.

Дрейден сыграл чиновника, того самого, сказавшего, что осетрина с душком. У Чехова эта фраза открыла Гурову пошлость и бесцельность его жизни, а здесь чиновник получился забавным, что понятно: Дрейдену, наделенному даром парадоксально сочетать телесное с духовным, не близки тона обличения, он принимает своих персонажей во всей их приземленности. За других героев – включая Анну Сергеевну – он читает проникновенно, прочувствованно; стремится легкими красками набросать то, что переживает героиня. И невольно вспоминается «Немая сцена», где Дрейден играл все роли, включая женские.

«…Нет никакой особой морали, которую нужно было бы извлечь, и никакой особой идеи, которую нужно было бы уяснить. Рассказ основан на системе волн, на оттенках того или иного настроения», – слова Набокова о «Даме с собачкой» стали другим эпиграфом к фильму. Работа Колтуна и способствует тому, чтобы спокойно сесть, расслабиться, наслаждаясь музыкой, красотой пейзажей и портретов, стильностью костюмов и интерьеров, чтением Дрейдена. Не напрягаясь в поиске идеи. Но, сам того не замечая, вовлекаешься в драму Гурова и Анны Сергеевны.

Узнав об интересе к фотофильмам Юлия Колтуна, Сергей Дрейден любезно помог мне связаться с ним. Я попросил режиссера рассказать о работе над «Дамой с собачкой» и «Ниоткуда с любовью» и о том, что он думает о перспективах этого вида искусства – фотокино.

Юлий Колтун:

Почему «Дама с собачкой»? Меня всегда занимала тайна любовной привязанности. Медицински бескомпромиссный взгляд Чехова на банальный курортный роман подталкивает к вольной интерпретации. Это было так заманчиво – впервые в жизни без худсовета, без редактора делать то и так, как я себе это представляю. И я решил сделать притчу. Отсюда возникла форма, и каждый участник этого эксперимента постарался уйти от прямых иллюстраций текста. Так в изображении возникли эпизоды, которых нет в тексте, героиня вовсе не нежная блондинка, собака не шпиц, а костюмы не относятся ни к какому конкретному времени. Хотелось рассказать о вечном, оторвавшись от конкретности «среды обитания». Форма фотофильма напрашивалась сама собой. Фотографией я занимался всю жизнь, долго работал телеоператором. Совместить все три мои профессии показалось просто-таки осуществлением детской мечты. «Ниоткуда с любовью» – это мой режиссерский дневник, который я вел лет 35. Монтаж дал возможность рассказать жизнь человека от начала до конца. Опираясь на изображение, композитор Малацония написал музыку в форме симфонии.

Насчет перспектив фотокино… Сама форма фотофильма настолько индивидуальна, что не предполагает широкого использования. Можно только отметить определенную притягательность фотографии в сравнении с традиционным кино в наш век ускорения. Вероятно, возникает общая усталость от потока движущегося изображения, и вслед за Гете хочется воскликнуть: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!».

Также Сергей Дрейден поделился впечатлениями от участия в необычном проекте и ответил на несколько вопросов для молодежного номера.

– Сергей Симонович, каковы ваши впечатления от работы над фотофильмом? И как вы оцениваете перспективы фотокино?

– Форму подачи материала под названием «фотофильм» можно увидеть в познавательных передачах «культурного» телевидения (биографии, исторические события и так далее, представляемые архивными фотодокументами и фотографиями ушедшей эпохи). Делается это мастерски: умно, добротно и неспешно. За что им спасибо! Язык такой съемки и монтажа мне представляется замечательной возможностью для постижения вещей глубоких и насущных, как для художника, так и для его зрителя. Кому-то из молодых создателей, думаю, этот путь придется по душе. Дай им Бог удачи!

Авторы фотофильма «Дама с собачкой» – друзья моей юности. Их отъезд за границу не изменил наших дружеских связей: кино, живопись, литература были и остаются темами нашего общения. С первых шагов замысла я был их союзником, трижды записывал чтение рассказа, пока мы не добились нужного звучания, и еще «изобразил» маленькую роль. Я рад, что участвовал в этой затее.

– Природа кино диктует актеру бoльшую зависимость от режиссера, нежели в театре. Театр – живое общение со зрителем, можно сымпровизировать, можно «подогнать» режиссерский рисунок под себя. В кино так не выйдет, и зрительские впечатления от артиста часто определяются прежде всего работой режиссера и оператора. Не кажется ли вам, что в фотокино эта зависимость усугублена?

– У актера должна быть одна зависимость: отношение к авторским чувству и мысли, положенным в основу вещи – пьесы, сценария, рассказа, стиха. Если тебе дано проникнуться содержанием, угадать образ персонажа, уловить его «манеру понимать вещи», то остается этим жить перед публикой или перед фото-кинокамерой, за которой тоже стоят живые люди.

– Фотокино требует особой внешней выразительности артиста?

– Внутреннее напряжение (не мышечный зажим!) при минимуме движения тела, работа мысли и эмоции, концентрация, готовность к прыжку, к полету – но не сам полет… Вот, мне кажется, специфика работы актера в кадре фотофильма. Я, артист, должен, найдя нужное состояние, держать его в себе столько времени, сколько требуется для завершения сцены, эпизода, момента. А художник, оператор, режиссер через костюм, свет, ракурс съемки находят этому состоянию наиболее художественное выражение.

– Когда я смотрел «Ниоткуда с любовью», вспомнились ваши слова в одном интервью, что вас всегда тянуло к путешествиям – познать жизнь, наполниться впечатлениями, чтобы потом выразить это на сцене. Ведь автор фильма кажется странником с котомкой, который бродит по свету и снимает, снимает. А как фиксируете впечатления вы?

– Зарисовываю в блокноте лица, фигуры, жесты, позы… Записываю в дневнике или на отдельных листках бумаги то, что легче и точнее выразит слово. Когда-то несколько лет жил за городом и приходилось по 45 минут ездить в город и обратно. Я наловчился хитрить: делал вид, что смотрю в окно или шибко задумался, сам же, выбрав любопытного мне – не близко сидящего – человека, набрасывал в блокнот его черты. И уже позже, разглядывая рисунок, удивлялся и радовался, как похоже и ловко у меня получалось! Не всегда, признаюсь.

– Кстати, о впечатлениях… У каждого актера есть, должно быть, свой тип ситуаций, которые особенно его затрагивают. А какие ситуации вдохновляют вас?

– Смотрите, Женя… Одиссей в «Троянской войны не будет» Жироду, Туллий в «Мраморе» Бродского, Адольф в «Отце» Стриндберга, Шмуэль Спрол в «Потерянных в звездах» Левина… Несчастливцев, Гаев, профессор Фабер в «4510 по Фаренгейту» Брэдбери, герой из «Жизни в театре» Мэмета. Это – часть ролей за почти сорок лет игры. Мне не отделить себя, свои житейские перипетии от жизни, записанной в этих изумительных пьесах. Готовя, а потом играя эти роли, я невольно пересматривал самого себя, размышлял о своих отношениях с людьми, и, думаю, эта работа помогала мне разрешать мои проблемы. И сейчас помогает. А киноработы?! Главный инженер из «Фонтана» кое-что подарил мне ценное! И наша встреча с другим инженером в новом фильме Бориса Хлебникова «Сумасшедшая помощь» предложила мне столько желанных поступков, ситуаций, на которые я не осмелился бы в не экранной жизни.

– А бывает, что вы нарочно добавляете в скучную жизненную ситуацию горчинку?

– Конечно. Взорвать ситуацию – это же прелестно! И-и-гра!

– Этот номер «ПТЖ» – молодежный. Современная театральная молодежь отличается от молодежи вашего времени? В чем она иная?

– Я не вспоминаю молодежь своего времени, а если что-то вспоминаю, то отдельных людей и чаще – тогдашних для меня стариков. В театрах бываю редким зрителем. Из тех, кого видел на сцене за последние годы, ученики Григория Дитятковского, Петра Фоменко, Олега Табакова и молодые актеры в работах Камы Гинкаса, Миндаугаса Карбаускиса мне показались очень интересными. Дай Бог им не сбиться с пути!

– Девиз номера – «Нам не по …»: мы пишем о том, что особенно задевает в современном театре. А вас что не оставляет равнодушным?

– Философ сказал: «Какое количество преступлений или просто глупостей не произошло бы, не потеряй люди способность краснеть…» Поверхностность – вот что самое страшное. Невежество и поверхностность. Единственное, что можно делать, – искать собственную глубину. Не хвататься за других руками, никого не отталкивать. Себя держать в руках. Есть молитва, Курт Воннегут произносит ее в «Бойне № 5»: «Господи, дай мне силы изменить то, что могу изменить. Дай мне терпения не изменять то, что я не в силах изменить. И дай мне мудрость отличить одно от другого». Прошу прощения за вольный пересказ. Если я начинаю выяснять отношения с миром – значит, что-то не в порядке со мной. Ну так совершенствуйся сам: тебе доступны книги, размышление, ты можешь рисовать, распевать, танцевать, дышать. Миллион глаголов.

Евгений АВРАМЕНКО
«Петербургский театральный журнал», № 3 [57] 2009