М. МакДонах. «Сиротливый Запад».
Драматический театр им. В. Ф. Комиссаржевской.
Постановка и музыкальное оформление Виктора Крамера,
сценография, визуальные образы и объекты – Максим Исаев и Виктор Крамер
Надо начать с собственной мамы – актрисы, которая ещё до сих пор служит в театре. Учителя в театральной академии: Георгий Александрович Товстоногов, Аркадий Иосифович Кацман, но хочу подчеркнуть, что основное ремесло мне (и, думаю, нам всем) давала Ирина Борисовна Малочевская. Это замечательный, совершенно уникальный педагог. К учителям в профессии хочется отнести и Славу Полунина (это совсем другого рода театр), и всех артистов, с которыми я работал и работаю.Я учусь все время и не считаю, что умею что-то до конца – каждый раз заново изобретаю себя и то, что делаю. Сейчас вот, выпуская спектакль «Сиротливый запад», учусь у Максима Исаева и получаю от этого удовольствие. Я пытаюсь понять для себя и донести до других, что театр – это история, где нет никаких ограничений, это система без границ, ведь границы выдумывают сами люди. Поэтому, если я чувствую, что где-то существует что-то, что мне очень интересно и чего я не знаю и пока не ощущаю, пассивно или активно стараюсь этому учиться.
Под нагоняющее тоску неумолчное завывание сирен зрители занимали места в зале… Такое начало не предвещало «приятного» вечера. (Кстати, не правда ли, невыносимо и неуместно пожелание «приятного просмотра», которое звучит по трансляции почти во всех театрах: ведь спектакль предполагает, как минимум, сотворчество, как максимум – напряженную духовную работу, а вовсе не комфортабельный отдых в кресле… Но это – а пропо.) До «Сиротливого Запада» пьесы МакДонаха в Петербурге не шли на больших сценах. Поэтому неудивительно, что даже среди «продвинутой» премьерной публики нашлись неподготовленные зрители, которые бежали из зала после первых пятнадцати минут: то ли концентрация слов «гребаный» и «долбаный» в речи персонажей превышала болевой порог зрителя обычных спектаклей театра им. Комиссаржевской, то ли сюжет из жизни бомжеватого вида придурков не увлекал… Поиск русского эквивалента языка МакДонаха – одна из первостепенных задач переводчиков и авторов спектаклей, от ее решения во многом зависит художественный успех постановки. Точно отобранные языковые средства подсказывают верное самочувствие актерам, создают атмосферу действия. На этот раз переводчиком пьесы выступил сам режиссер, и, с моей точки зрения, новый текст звучит здорово. Художественно преображенная отборно-витиеватая брань не кажется грязной бытовой руганью – это именно образ «нецензурщины», а не она сама как таковая. Отдельное спасибо за «словарик» (список и толкование отечественных аналогов слова «fuck») в остроумно придуманном буклете; впрочем, в исключительном остроумии создателей спектакля – Виктора Крамера, Александра Баргмана, Сергея Бызгу, Дениса Пьянова – никто и не сомневался. У каждого из них – колоссальной опыт по части всех родов юмора, они превзошли все комедийные и фарсовые науки, они – некоронованные короли капустника и т. п.
Без остроумия в пьесе МакДонаха делать нечего. С одним только остроумием – тоже. У этого автора труднее всего попасть в жанр: и недосмеяться – плохо, и пересмеяться – нехорошо. На премьере показалось, что пропорция смешного и драматичного пока что не вполне выдержана. Черная комедия временами становится «белой» (вражда двух братьев кажется слишком безобидной), временами – «серой» (возникает монотонность), а порой юмор и вовсе заслоняется и отстраняется пафосной серьезностью. И этот «серьез» не имеет ничего общего с мрачной оборотной стороной трагикомедии.
При всех вопросах и сомнениях радует в спектакле многое. Прежде всего дуэт однокурсников, старых товарищей по сцене – Александра Баргмана и Сергея Бызгу. Кому, как не им, играть братьев Конноров, ведь они сами, можно сказать, братья во театре – настолько настроены друг на друга как партнеры, как два спаянных годами тренировок игрока. Бызгу в дуэте досталась роль младшего, Валена, которого старший, Коулмен, в детстве всячески тиранил, зато теперь повзрослевший «малыш» может отыграться по полной. История начинается в день похорон отца Конноров. Постепенно выясняется, что смерть его не была несчастным случаем: Вален видел, как Коулмен вполне сознательно застрелил папашу (причина весомая: тот сказал что-то обидное про его прическу…). Младший брат получил от старшего права на наследство в обмен на обещание молчать, так что теперь у Валена есть все – деньги, чипсы, самогон, новая оранжевая газовая плита, а у Коулмена – ничего. Вален – жадина, скопидом, который то и дело что-то тащит в свою кладовку. Баргман играет Коулмена более сложной личностью, неврастеником и комплексушником. Старший брат умнее и хитрее младшего (тот, если можно так выразиться, простодушный шантажист, все его гадости – очевидны и предсказуемы), он способен шутить и обижать жестоко, безжалостно. Хотя поверить в то, что этот персонаж может убить, все-таки трудно.
Взаимоотношения братьев выстроены как бесконечный каскад номеров, хохм, гэгов, и два исключительных по обаянию и мастерству актера показывают высший класс парной игры. Можно описывать долго и с удовольствием все подряд – от безумно смешных костюмов, подобранных на блошином рынке, и причесок до «аксессуаров» (если так можно назвать, например, громадные очки, наполовину заклеенные скотчем, – бог знает, как Баргман играет четыре часа, глядя только одним глазом). В уморительный номер превращается все, каждое взаимодействие: например, поедание чипсов Валеном—Бызгу и наблюдение за этим процессом умирающего от зависти Коулмена—Баргмана. Сорокалетние Конноры в спектакле – по-прежнему дети, маленькие, глупые, сопливые и одинокие пацаны, такое решение подсказывает актерам множество сценических шуток. Конноры злобно бранятся, собачатся, дерутся – но кажется, что мы наблюдаем за возней двух карапузов, которые, как в сказке о потерянном времени, незаметно для себя превратились во взрослых, даже слегка уже потрепанных жизнью мужчин, но сохранили младенческое сознание. Живут они и хранят свое добро в каких-то фанерных ящиках, напоминающих обширные песочницы или собранные вместе шкафчики наподобие тех, что стоят в детских садах. Максим Исаев вместо комнат сконструировал два больших ячеистых «загона», каждый из которых принадлежит одному из Конноров. Загоны эти лучше всего смотрятся, я думаю, сверху, с балкона, а из партера видны практически одни стенки и перегородки. Зато смешно наблюдать, как браться перелезают через них, копаются в ячейках-шкафчиках-сундучках… Таким образом, с юмором, с остроумием, с клоунадой все в порядке, хотя в какой-то момент ощущаешь исчерпанность приема. Трудно четыре часа смеяться над тем, что два дядьки разговаривают и ведут себя как дети.
Второе действие, в котором поединок братьев переходит из физического плана (потасовки, драки, догонялки и швыряние подушками) в моральноинтеллектуальный (если можно так сказать про двух «задолбышей»), актеры играют по-прежнему изобретательно и на совесть… Но вот до самых страшных глубин пока не докапываются. Коулмен и Вален, по завету покончившего с собой священника, решают примириться, предварительно простив друг другу все обиды, освободив совесть от прошлых прегрешений. И соревнование во «всепрощении» довольно быстро переходит в другие гонки – кто кого больнее когда-то задел. Выворачивают Конноры свои душонки, выгребают потроха наружу – но в спектакле все это продолжает напоминать веселую игру, только более нервную и изощренную. А по-моему, должно стать жутко по-настоящему. Ведь они и вправду касаются невероятно болезненных ран друг друга, обнажают самые постыдные уголки своей памяти и все безнадежнее удаляются от возникшего было тепла…
Судя по тому, как играли на премьере актеры, они еще не набрали полную силу и смогут в дальнейшем прибавить. Есть надежда на то, что дуэт Баргмана и Бызгу, весьма интересный и сегодня, станет вулканически мощным в будущем, на пятом-десятомдвадцатом спектакле. Но сам способ существования, заданный режиссером, сам метод игры вызывает некоторые сомнения. Да, найдено множество деталей, рисующих идиотизм двух переростков, их инфантильные привычки и садистские затеи. Мы знаем, что под подушкой у Коулмена – изрисованные ручкой журналы с девицами, а под матрасом у Валена – фотография убитой собаки. Один покупает самогон, заклеивает горлышко бутылки скотчем и прячет, а другой находит, вскрывает, отпивает, разбавляет и снова заклеивает. Сочинена масса таких подробностей. Это все очень смешно, но не выходит за грань пусть дикого, странного – но быта, не достигает абсурдной грани страшного и комического. Пришли на ум известные слова Вахтангова: «Бытовой театр должен умереть. „Характерные“ актеры больше не нужны. Все, имеющие способность к характерности, должны почувствовать трагизм (даже комики) любой характерной роли и должны научиться выявлять себя гротескно». Пожалуй, трагического гротеска в «Сиротливом Западе» нет.
Показалось, что Денису Пьянову не вполне подходит роль отца Уэлша. Исконно линэйновскую придурковатость этого священника-пьянчуги он воплощает, но странноватую его жертвенность объяснить даже не пытается. Смысл самоубийства, попросту смысл письма, написанного братьям, остается туманным. И не очень ясна в этом случае любовь Герлин (интересный дебют на профессиональной сцене студентки мастерской Г. М. Козлова Марины Даминевой). Ведь эта прикидывающаяся циничной и прожженной девчонка видит в священнике необыкновенную в здешних местах духовную силу. Разумеется, она так не формулирует, да и эта самая духовная сила в Уэлше может лишь едва мерцать сквозь самогонные пары, но без такого мерцания – образ не складывается.
Не уверена, что элементы шоу – дым, контровой свет, безмолвные интермедии монашек, громкая музыка – органично сочетаются с МакДонахом, у которого так важна атмосфера затхлости, убогости, «сиротливости» этого места. В Линэйне все так некрасиво, зачуханно и противно! Может быть, я подпала под влияние постановочного канона пермского театра «У моста», который вовсе и не обязательно соблюдать, но меня не покидало ощущение, что пластические экзерсисы монахинь – вставные и чужеродные. Странное впечатление произвело усиление или даже грубоватое внесение в текст спектакля библейских мотивов, чтение проповедей, Священного Писания, превращение сначала Уэлша с доской в Спасителя, несущего крест, а потом Герлин – уж не знаю в кого (в Марию Магдалину, наверное). Финал с возведением алтаря из шкафов и ящиков и вознесением над сценой распятия с прибитым телефонным справочником комментировать и вовсе трудно. Нарочитая декларативность смущает.
Но при этом не вызывает сомнения, что «Сиротливый Запад» – театральное событие. Невероятно радует, что роскошная пьеса зазвучала со сцены, а два восхитительных артиста начали играть суперинтересные роли – начали, потому что процесс их освоения, погружения в них еще точно не завершен.
Евгения Тропп,
«Петербургский театральный журнал», № 2 [60] 2010 г.