– Сергей, вас стремятся заполучить на постановки очень разные хорошие режиссеры. Своим примером, мне кажется, вы разбили стереотип, что актер – зависимая профессия?
– Все же я не могу сказать, что я независим от режиссера. Артист, конечно, всегда может отказаться от роли – объявить, что не сложилось, не получилось. И в этом смысле он независим. Кстати, это у меня бывало не раз – в тех случаях, когда я не понимал, чем могу нагрузить роль, я уходил из спектакля. Совершенно не могу работать с теми режиссерами, которые все сразу изначально для себя выстроили, а тебя, актера, пытаются вмонтировать в некую конструкцию. Я считаю, что в театре все вертится вокруг артиста, он главная фигура, без него спектакль не зазвучит.
– Значит, вы, как и все артисты, вздрагиваете от телефонных звонков в ожидании предложений?
– Ну конечно! Я, как все нормальные, не мнящие о себе как о звезде артисты, ужасно уязвим, порой неуверен в себе. Недавно я сыграл в «Палате № 6» в театре «Русская антреприза» имени Андрея Миронова. Режиссер Влад Фурман позвонил, извиняясь, стал предлагать небольшую роль. Боялся, что я откажусь. А позвонил-то как раз тогда, когда я сидел и думал, ну что же я совсем закопался в педагогике, трудоголик несчастный. Такая неудовлетворенность оттого, что не репетирую новых ролей. А тут предложение! Я согласился и нисколько не жалею. Хотя роль мне досталась маленькая – еврея Моисейки. В рассказе Чехова у Моисейки вообще одна только реплика: «Дайте копеечку». Роль разрослась, добавилось несколько фраз на идише, она стала не эпизодической, а полноценной.
– Режиссерам трудно вас чем-то удивить, ведь у вас за плечами такой багаж характерных ролей – Фома Опискин, Фарятьев, Скапен, Башмачкин?
– Да меня легко удивить! Два года назад меня удивил Витя Крамер, когда предложил в «Сиротливом Западе» по Мартину МакДонаху сыграть не отца Уэлша, что по возрасту мне вполне подходит, а молодого брата Валена. От этого было страшно и интересно. Я понимал, что могу сделать роль, но не знал, каким ключом открыть? Это была этапная история. Я вспоминаю наши живые репетиции и наше с Сашей Баргманом (брат Коулмен) прекрасное настроение перед премьерой в Комиссаржевке – не успокоенность, но радость от понимания того, что нам и как играть.
– Современную драму часто ругают, обвиняют в чернушности. Вы согласны с этим?
– Главное, чтобы в пьесах была боль, чтобы они трогали. Часто в современных пьесах есть эпатаж и больше ничего. Вот МакДонаха многие до сих пор не принимают. Но его пьесы совсем не чернушные. Кто-то сказал, что если бы этот МакДонах открылся нам раньше лет на 10, то современная драматургия пошла бы по другому пути. Если бы драматурги в России могли дотянуться до уровня МакДонаха с его юмором, глубиной, вертикальной выстроенностью – я был бы за современную драму.
– Как режиссер, ставящий спектакли с детьми, вы беретесь за современные пьесы?
– Детская студия – отдельная тема. В нашем Театре-классе на Фонтанке, где наша группа педагогов занимается с детьми от 6 до 19 лет, мы вообще не ставим пьес, а делаем спектакли сочинительские. Дети не могут играть роли. Они сами по себе такой потрясающий человеческий материал, который грех не использовать. И мы делаем коллажи, объединяем разные пьесы, где можно найти детскую природу. У нас есть спектакль «Играем Шекспира» – там и Отелло, и Джульетта, и сам автор общаются между собой. В этих хитросплетениях наши дети узнают себя. Шекспир страстный автор, а детям очень нравится играть страсти. У нас маленький мальчик не играл Отелло, это было бы смешно, но он играл про любовь, про ревность, про обиду. Мальчик выходил на сцену и кричал на весь мир про свои обиды. Трогательно до слез. Есть спектакли по лирике Пушкина, по стихам Хармса. На малой сцене ТЮЗа играем спектакль «Чудо» по сказкам современного сказочника Евгения Клюева. Очень важно, когда дети учатся на хорошем материале. Как режиссер, я выбираю те истории, которые интересны как высказывание, например, «Маугли». Сейчас берем «Швейка» Гашека, где много иронии, параллелей с сегодняшним временем.
– Бывали случаи, что судьба ребенка менялась из-за того, что он начинал заниматься в студии?
– Мы всегда брали всех желающих, лишь недавно стали как-то ограничивать из-за перебора в количестве. Разные дети приходят – и из артистических семей, и самые обычные. То, что мы занимаемся с детьми театром, – это и есть увод их от дурной компании. У меня в студии, как правило, занимаются 2-3 детдомовских ребенка, и я вижу, как меняются их глаза. Не факт, что эти дети станут артистами. Но важно, что, занимаясь у нас, они закладывают себе творческую программу на жизнь. На наш взгляд, все дети талантливы. Методика проста: не ограничивать детей рамками. Когда мы даем им возможность себя проявить, то получается настолько сильный эффект, что профессиональный театр в каких-то вещах выглядит слабее.
– Вас также свободно воспитывали?
– Я родился в Кишиневе в семье совсем не театральной, родители – инженеры. Но папа был творческим человеком, изобретателем. Я благодарен родителям за то, что они дали мне возможность перепробовать самые разные занятия, отвергнуть кучу кружков. А остановился я на танцах, которые мне очень помогли в будущей актерской профессии: приучили к гастролям, и в сценической пластике это тоже большая польза. К сожалению, у нас с женой не хватало времени заниматься с собственным сыном. Фома, которому 16, видел в утра до ночи только нашу работу. Сейчас он ходит ко мне в театральную студию, сам это решил.
– С сыном дружить сложнее, чем со студийными детьми?
– Непросто. Я могу сказать, что мы с Фомой друзья. Не знаю, что скажет он. Возможно, я родитель даже более демократичный, чем был мой отец. Но есть зоны, в которые сын не пускает, закрывается.
– Вы учитесь у сына чему-то?
– Разумеется! Я вообще учусь у детей. Поэтому я не могу закрыть для себя тему детской педагогики, хотя сильно загружен и занятиями со студентами в академии, и актерской работой. Вообще профессия актера – детская профессия. Артист как большой ребенок, и ему нужны те свет, наивность, открытость, непосредственность, чистота, умение быть самим собой, которые он находят в детях. Придешь порой усталым в студию, ни до чего – и вот подойдет к тебе крошка, сядет на колени, обнимет – и ты уже растаял. Да, я теряю голос на занятиях, но понимаю, что без общения с детьми не могу. Идет взаимообмен энергиями.
– У вас уникальная внешность, вы можете играть людей разных национальностей: русских, итальянцев, латиноамериканцев, молдаван, цыган, даже японцев…
– По отцу я молдаванин, по матери русский. Смешение кровей, наверное, дало такой эффект. Но как раз внешность, а точнее, рост долгое время был моим уязвимым местом. Когда я поступал в театральный институт, меня не принял к себе на курс Аркадий Кац, сказав, что таких маленьких не берут. И я очень комплексовал. Может быть, потому до сих пор удивляюсь, что режиссеры видят меня то в одной роли, то в другой. А недавно сбылась моя мечта – я сыграл Владимира в спектакле по Беккету «В ожидании Годо». Спектакль сложный, неимоверно бесконечный в своих смыслах – нам с Сашей Баргманом надо существовать в пустом, вымершем мире.
– Что радует и огорчает в театральной обстановке Петербурга?
– Радует разнообразие спектаклей, есть много поисков, это прекрасно. Другое дело, что критики питерские к артистам и режиссерам строги. Стоит только перебраться в Москву, как этих творцов поднимают на пьедестал. Но это уж в традициях нашего города – не ценить свои таланты. А грустно от суеты, от поверхностности и непрофессионализма. И жаль, что может уйти из истории «театр-дом». И когда-то это произойдет. Хотя для творческого стимула, думаю, артистам лучше работать в проектах с командой единомышленников.
Беседовала Елена Добрякова,
Невское время, 2 февраля 2012. С. 18