Петербургская театральная жизнь протекает в узком, почти семейном кругу. Пойдешь от Театра на Литейном и прямиком выйдешь к Театру Ленсовета, дальше, если по Кузнечному пойдешь, – в «Комедианты» попадешь, по Загородному – в ТЮЗ и т. д. Как-то Георг Васильев, покружившись, забрел в Театр на Литейном. А там «Шинель» дают. Драматурга Александра Образцова. Заворочался Васильев в партерном сиденье. Нет, думает, по-другому сделаю. И напрямки, дворами на Лиговку. Режьте, грит, меня на куски, Михаил Александрович (Левшин то есть, главный у «Комедиантов»), но дайте «Шинель» поставить. "Пожалте, – грит Михаил Александрович, – удовольствуйте себя".
В газете места мало, поэтому позволю себе некое ответвление. Георг Васильев – мужчина тревожный, бесшабашный, раскидистый. Может с классиком по-свойски обойтись (как с Островским в спектакле «Китай на нашей стороне»), а может и каждую буквочку сохранить. Вообще-то он живет в узком, почти семейном кругу: Гоголь, Достоевский, Чехов, Островский. Бывает, свернет ненадолго к соседям (Венечка Ерофеев, экзотический Хуан), но тут же домой, к своим. Гоголя особенно любит.
«Шинелей» сейчас развелось по России – ну, прорва. Недавно в Москве объявился новый Башмачкин – оказался женщиной, Мариной Нееловой. Но независимо от пола в «Шинелях» либо гоголевская поэзия в прореху вылезает, либо гуманность чересчур выкобенивается, а то закрутят всякую фантасмагорию. Васильев вынул все, что есть у автора. Ну, гуманность, вестимо, дает по полной форме Сергей Бызгу – Акакий Акакиевич. Махонький такой, с залысинками, глазенки распахнутые, ресницы в полпальца, лапки по-заячьи сложены. Словом, хомячок. Вокруг народ бойкий, насмешливый, а он тихий, от любой резкости вздрагивает. Но когда с шинелью побратался, весь начал светиться, и такие ласки пошли в кресле с шинельным рукавом – право, рассказывать конфузно. Понял я через Бызгу с рукавом, что такое всамделишная любовь!
Ученые писали, будто гуманное место в повести одно: "Я брат твой!" – только на Лиговке гуманность рассеяна по всему спектаклю. Хомячка окружают четыре молодых человека, не слишком гениальных, однако ж и не злых. Балуются маненько с бумажкой на веревочке – котенка под боком не нашлось, – но ведь по игривости и скукости работы, не из ядовитости. У нас полстраны резвится. Лишь дворник с лопатой (Евгений Рубан) враждебен бедному чиновнику – эх, если б он сейчас в моем дворе лопатой или чем другим помахал! Впрочем, дворник, наверно, не больно страшен, как и флибустьер, портной Петрович (опять же Евгений Рубан), с черной повязкой через всю личность. Подобно отцу передаст Петрович Башмачкину шинель-невесту, драгоценное детище с драной кошкой на воротнике.
Кто-то сказал, что Васильев чиновников не любит. Может, и не любит. Но Значительное лицо (Сергей Николаев), своим окриком до горячки Акакия Акакиевича доведший, столь малы-с ростом, что надо ж им свое достоинство как-нибудь доказывать. Превосходительство тоже по-человечески жалко. Глуп-с!
Гоголь не только Акакия Акакиевича любил – и слово всякое, звук забористый. Не случайно спектакль называется: «А-ка-кий». Чувствуете, как звуки-то во рту перекатываются?! Башмачкин-лингвист невоплотившийся. Наслаждается игрой с буквами-человечками! Не чужд и мирским удовольствиям. По-гурмански супчик уписывает, говядинку из горшочка лопает! В общем, счастлив А-ка-кий духовно и физически. Улыбчивостью, нежностью воздушной наш Башмачкин отличается от прочих Башмачкиных, сильно затурканных.
Еще о звуках. И трепетная маменька (Ольга Яковлева) в начале спектакля пробует на язычок-с имена из святцев, ими хотели наградить будущего титулярного советника: Трифилий и Варахисий, Павсикахий и Вахтисий. И вправду, прелесть какая! Не то что Сергей или Евгений! Васильев иногда бывает, простите, филологичен, и даже мне ночью приснилось, что на него произвела впечатление знаменитая статья Бориса Эйхенбаума "Как сделана «Шинель»
Многое намешано и слито в этом спектакле. Он стильно театрален, мягонько гротескен, поэтично-музыкален (я не только о музыке Валерия Пигузова и камерной хореографии Марии Большаковой говорю). Эпизоды, фразы выстраиваются в некий стихотворно-вальсовый ритм с повторяющимися "рефренами". Ритмичность, правда, иногда оборачивается боком. Хочется, скажем, третий "припев" в сцене с Его превосходительством сократить, потому как все неуклонно катится под горку, к катастрофе, а он, "припев", сызнова "поется".
Ну, какая катастрофа? Грабанули шинель, наорали в кабинете. Каждый день ведь грабят и орут, а все живы. Может, средний срок жизни сократился у мужчин лет на двадцать, и только-то. Кроме того, кого ж мы так до слез жалеем, когда он мордочкой в грязь опрокинулся? Акакий, конечно, трогателен и обаятелен, но ведь, будем откровенны, и придурковат тоже. Два слова способен произнести: "Тово" и "Виноват-с". Три слова – уже огромная речь. Мусорный бачок, а не человек. Арбузную корочку, дынную корочку, перышко Бог на цилиндр послал – и этим доволен. Все ж таки хочется Акакия прижать к груди, прикрыть живописное рванье на плечах тряпочкой какой-нибудь!
Щемит. Одиночество человеческое щемит. В «Шинели» все одиноки и молча взывают не очень уж активно топтать человеческое достоинство. Чувство это "продергивается" через актерский ансамбль. Куда дальше побредут одинокие странники Георг Васильев и Сергей Бызгу по узкому семейному кругу? Кого встретят по дороге? Кто ж знает? Бызгу лучшие свои роли играет по-щепкински, и очень хочется, чтобы Васильев для него поставил «Нахлебника» или «Холостяка» И. С. Тургенева. Уж тогда тем более обревемся.
Евгений Соколинский,
«Невское время», 24 декабря 2004 г.