С заслуженной артисткой России Маргаритой Бычковой интересно общаться, интересно ее видеть на сцене, на киноэкране. Кажется, она неистощима в поиске ярких красок, деталей, черточек в характерах своих персонажей. В театре им. Веры Комиссаржевской, где она работает более 20 лет, Маргарита Бычкова играет ведущие роли в спектаклях «Мыльные ангелы», «Сон в летнюю ночь», «Дон Жуан», «Безымянная звезда», «Ваал», «Опасные связи», «Шизгара», «Графоман». В кино и телесериалах актриса создала десятки образов, и почти всегда ее участие ограничивалось эпизодами – зато какими! Одно из самых больших достоинств талантливой актрисы – она умеет быть разной, неузнаваемой, непохожей на прежних своих персонажей и способна удивлять даже саму себя.
– Маргарита, а можно устать от профессии актера?
– Это примерно так же, как устать от жизни. Актерская профессия – это способ существования. Кто устает от профессии актера, тот, наверное, изначально выбрал не тот путь. В какой-то момент тебе может перестать быть интересной твоя профессия – в силу предлагаемых или не предлагаемых ролей, обстоятельств жизни, встреч или не встреч с режиссерами. Ты живешь актерством, и устать можно только от отсутствия каких-то профессиональных вещей. Так учили меня мои учителя.
– У кого вы учились?
– Моим главным учителем был великий Лев Абрамович Додин, который преподавал нам в ЛГИТМиКе. Но я никогда не работала с Додиным как с режиссером. Однако то, что я умею сейчас в профессии, вся моя самодисциплина, мое миропонимание, мироощущение в театре – это все от Додина. Он был с нами, со своим первым курсом студентов, довольно жестким. Говорят, с каждым следующим курсом Лев Абрамович становился мягче, терпимее и мудрее.
– Вы себя сами считаете каким человеком – жестким, мягким, терпимым?
– В профессии я, пожалуй, непримиримый человек, при этом даю больше послаблений партнерам, чем себе. С возрастом я становлюсь все нетерпимей, жестче, разборчивей. А раньше я была открыта всему миру, нетребовательна и доверчива… Видимо, много по голове настучали, вот и начинаешь закрываться.
– А в жизни тогда какая вы?
– Не поверите, глядя на мою воинственность. Я мягкий человек, из меня можно веревки вить. Подчиняюсь маме, детям, которых у меня двое – дочь и сын, любимому человеку, друзьям. В «Графомане» по Володину можно увидеть мою дочь Варвару – она играет Надю, дочку главных героев. Такой девочке сложно не подчиняться. Она такая же максималистка, как и ее героиня. А еще у меня есть тринадцать студентов на курсе, который я веду вместе с потрясающим режиссером и педагогом Сергеем Снежкиным. Это молодые люди от 17 до 26 лет, будущие режиссеры полнометражного кино. Я у них учусь многому. Они умнее, талантливее, разностороннее, чем мы были в их годы. Они незакомплексованны, они проще. Это не значит, что они невоспитанные и неинтеллигентные, – нет, как раз наоборот. Они максималисты. Они жители уже другой страны, они умеют просчитывать свои шаги, они логичны и последовательны.
– Наверное, у вас в связи с этим взгляд на будущее кино оптимистичный? Раз такие студенты…
– Абсолютно! Ребятам есть что сказать, это не шалтай-болтай. И если человеку надо высказаться, он обязательно это сделает, он найдет деньги и тех людей – операторов, актеров, художников – которые будут работать вместе с ним. Главное – это желание выразить себя, послать message человечеству.
– Почему вы несколько лет назад выступили в качестве режиссера? Протест, усталость от чего-то?
– К тому времени у меня накопилось что сказать людям, и, наверное, я захотела себя проявить как-то иначе, чем только актриса. Я поставила на малой сцене Комиссаржевки спектакль 3d (три дуры, три дороги, три души) – современную пьесу польского драматурга Кшиштофа Бизё «Рыдания». Это женские истории – судьбы бабушки, мамы, дочки. Тогда я психологией начала заниматься. Вычитала много интересных вещей: оказывается, по женской линии все судьбы по наследству передаются. Спектакль получился абсолютно бабский, но мужики ходят на него с удовольствием. Хочу сказать, что если мы, женщины, сами себя не полюбим, не будем ценить, никто нас никогда не полюбит.
– Ваша наиболее любимая роль?
– Безусловно, самое мое дорогое – Илуминада из «Мыльных ангелов». Я благодарна режиссеру Александру Морфову за то, что он пригласил меня на эту роль. Вообще работа с Морфовым – это для меня точка отсчета.
– А какая главная для вас черта в Илуминаде?
– В какой-то момент моя Илуминада вдруг поняла, что ее восприятие жизни, пусть даже праведное и очень правильное, может не подходить другим людям. И не нужно навязывать другим то, что для них неорганично, неприемлемо. Да, ты можешь посоветовать, подсказать, но не требовать. Главное в Илуминаде – то, что она осознает, как она несправедлива к людям, и что навязчивая доброта превращается в конечном итоге в зло. И в конце, когда ее муж, клоун, возвращается к ней, она говорит ему: «Я тебе благодарна». И я понимаю, как на душе у нее становится хорошо. За эти слова после смерти она попадет в рай, я думаю. Кстати, Илуминада в переводе с испанского – это Светлана, свет.
– А что радует в кино?
– Радует, что меня приглашают такие режиссеры, как Снежкин, Месхиев, Рогожкин, Хржановский-старший, Погодин. Мне дана такая внешность, слава Богу, что меня зритель не узнает в следующей картине – я всегда разная, непохожая. Что там зритель – меня мама родная на экране порой не узнает. Кино для меня всегда загадка. Если театр – мой муж, то кино – это мой любовник, к которому все время приходится подстраиваться, быть всегда угодной, красивой, всегда в форме. С любовником – праздник, ты идешь на кинопробы как на свидание, стараешься показать все свои самые выигрышные стороны. Из ролей я люблю свою героиню в фильме Сергея Снежкина «Похороните меня за плинтусом», из сериалов – «Крик совы», «Лиговка», где играю врача-стоматолога. Да много чего люблю. Я рада, что меня, как правило, берут в кино без проб. Умные режиссеры, хотя и ругают нашу актерскую театральщину, но актеров они ищут именно в театре. Хают за седьмой ряд, но все-таки ценят нашу школу.
– Вы хотели, чтобы дочь стала актрисой?
– Я долго ее отговаривала. Непростой это путь, ой непростой. Но, я думаю, она уже сегодня замечательная актриса. И ее ждет большое актерское будущее.
– Когда примирились с ее выбором?
– Да я поступала вместе с ней! А как иначе? То есть она меня не пускала на Моховую и говорила, что никому не скажет, что она моя дочь. Но, конечно, все это знали. Варваре важно было все самой сделать. Она и сегодня не дает вмешиваться в ее творческий процесс и не советуется со мной никогда. Но, думаю, она прекрасно знает, что я всегда за кулисами и переживаю все ее шаги, все ее победы. Когда Александр Баргман назначил Варвару на роль в «Графомане», господи, у меня в душе георгины расцвели!
– Актерская профессия предполагает тщеславие. Как у вас с этим?
– Конечно, я тщеславна. Но обиды остались в юности – туда не пригласили, сюда не позвали. С годами становится проще. А в юности должен быть максимализм, иначе в профессии не подняться. И хорошо, что поначалу было очень сложно. Потому что приходилось доказывать, что я имею право быть актрисой. Так примерно происходит и у моей Варвары.
– Вам легче работать в состоянии душевного покоя? Или в состоянии нестабильности, в страданиях?
– Я не знаю, что такое покой. Не бывает у меня этого покоя. Я все время на грани, над пропастью – и в жизни, и в творчестве. Наверное, это свойство характера. Вот я все собираюсь пожить размеренно. Но уже 45, и я думаю: а когда же поживу? Кончается одна ситуация, начинается другая. Да и нужен ли этот покой? Артист должен быть голодным до эмоций. Как только себя успокоишь, то и неоткуда что-то черпать становится.
– Бывает так, что вы не принимаете режиссера?
– Бывает по-разному. Может прийти молодой амбициозный человек, который не знает ни истории нашего театра, ни пьесы, за которую взялся, ни тему не разобрал. И все равно, как учили меня мои учителя, я обязана подчиниться воле режиссера. Я могу материться потом в гримерке, но я обязана сделать каждую роль бриллиантом.
– Вы где-то обмолвились, что не любите советского прошлого. А вот спектакль «Шизгара» по роману Юлии Вознесенской «Женский Декамерон», где вы играете бомжиху, режиссер Роман Смирнов сделал и таким протестным против лжи и лицемерия советского прошлого, и при этом ностальгическим. Вам ностальгия не близка?
– Не знаю, как насчет протеста, тут просто очень откровенное женское существование. Так сложились обстоятельства, что, попав в больницу, десять женщин начинают делиться сокровенным, рассказывать, что у них на душе, и это их всех в конце концов объединяет. Ведь в спектакле очень разные женщины, из разных социальных пластов, моя героиня Зина в лагере сидела, а кто-то в партаппарате работал, и очень трудно идет притирка. Чтобы петь «Белый аист летит» и «Комсомольцы-добровольцы», это надо объединиться на чем-то очень женском. Да, я не люблю советскую страну, но я абсолютный патриот своей родины. Я этой родине полжизни отдала, занимаясь спортом – художественной гимнастикой. Когда стоишь на пьедестале и поднимается флаг твоей страны – это ни с чем не сравнимое чувство. То же самое ведь и на поклонах происходит, когда ты понимаешь, что эти 800 человек вместе с тобой плакали и смеялись. Я испытываю огромную гордость за свою родину, за победу в Великой Отечественной войне… Но я считаю, что патриотизм и советский строй – разные вещи. Что это за лозунг: «В СССР секса нет!» А откуда берутся дети? Нельзя теток загнать так, что они узнали о капроне тогда, когда уже весь мир от него отказался. Я в первый раз увидела стиральную машину-автомат в фильме «Шербурские зонтики», а у нас в стране они появились только через много лет, когда ракеты уже вовсю в космос летали. Стыдно было с мужем развестись, потому что это обществом порицалось: что соседи скажут? Кругом творились страшные вещи. Человеческая зависть в те времена была намного сильнее. И преступности не меньше, просто все это скрывалось. Сколько женщин погибало – нельзя было сделать аборт! Женщин не просвещали. Элементарно нельзя было пойти в аптеку и купить презерватив. Это же бред какой-то!
– Женская тема пронзительно поднята и в премьерном спектакле «Графоман» по Александру Володину, где вы сыграли…
– Я сыграла там три роли: официантку, женщину из шахтерского поселка и партработника.
– Чем явились для вас эти образы? Как они рождались?
– Один образ навеян моей любимой актрисой – Натальей Гундаревой из фильма «Здравствуй и прощай». Я повторила все, вплоть до костюма, до каких-то жестов, деталей. Это такой привет Гундаревой через годы. Моя Катя из «Графомана» – это архетипичный образ советской женщины. Она любит и забывает о себе, любя мужчину. Кажется, она не видит границы, за которой начинает самоуничижение, уничтожение ее, Кати, как личности. Она говорит: «Главное в женщине – это хорошая обувь и чистые ногти», но и этого у Кати нет. Я искала в себе эти Катины качества, я поняла, как она будет говорить, двигаться, и вот она уже родилась во мне, Катя, и в какой-то момент меня за собой повела, в какой-то момент она мною полностью владела. То же самое – Татьяна из шахтерского поселка. Я вспоминала своих родственниц – как они выглядят, как носят кримплен на все праздники. Я вспоминала, как держат себя сельские учительницы – совестливые, терпеливые, скромные, терпимые. Вот у моей Татьяны наверняка среднее специальное образование, наверное, она где-нибудь на почте работала. У нее все чисто в книжечках, в бланках, квитанциях. Такая серенькая, правильная. Представляете, как человек испугался, что образованный мужчина будет рядом с ней жить? И насколько надо любить этого мужчину, чтобы отказаться от него. Хотя я уверена, что они были бы счастливы. Она бы все сделала как надо. Но она не решилась изменить что-то в своей судьбе. Посвятила себя алкоголику. А почему? Потому что она ему нужна, иначе кто пожалеет? Таковы настоящие русские женщины.
– Вы ее понимаете? Хотели бы, чтобы она восстала?
– Тут непонятно, если эта Таня восстанет, то тогда зачем прошла ее жизнь? Принято было: лучше с таким мужиком, чем совсем без него. За это и ненавижу советское время. За серость, за серопиджачность, за покорность обстоятельствам. Посмотрите на мою Таню – босоножки у соседки взяла, чтобы в санатории не стыдно было на людях, ходит с бигудями – как же, она скоро в поезд сядет, должна быть красивой, на людях-то. Умиляет это, и жалеешь ее, и злишься. Хотя, думаю, она все-таки восстает уже тем, что признается, что перестала верить в любовь. Раз она об этом не раз говорит, значит, чувствует, ощущает, что главное все-таки в жизни – любовь. И я не отказываю ей в том, что она все-таки посмотрит на себя со стороны и захочет изменить свою жизнь. Ну а третий образ – партработницы – это короткий эпизод, мне нетрудно было найти краски для этого характера – таких чиновниц и посейчас кругом очень много. Жесткая, застегнутая на все пуговицы, с двойной моралью.
– Как вы смотрите на будущее нашей культуры?
– Я смотрю очень светло. Есть ставка на молодых актеров, режиссеров, художников, драматургов, да и среднее поколение не отстает, и даже старшее, которое не в маразме и себялюбии, а умеет лихо перестраиваться, что очень правильно. Еще бы главное сохранить – специфику русского театра. Я бы пожелала культурному руководству города не переделывать русский репертуарный театр под западные образцы. Русский театр – это другой организм, другой ребенок, инопланетянин. Не надо оценивать театр количеством зрителей – полные залы не всегда показатель качества искусства. Я смотрю в будущее с оптимизмом: все-таки у России сильный ангел-хранитель. Бог нас любит.
Елена ДОБРЯКОВА, «Стрела», №33 (929), август 2014