У нас было два учителя – А. И. Кацман и В. М. Фильштинский. Они работали с огромной верой в то, что делали, в свою профессию, и этому научили нас.
Для меня до сих пор наивность и вера Вениамина Михайловича Фильштинского – образец, которому надо учиться. Но это я сейчас понимаю, а когда мы были студентами, то относились к этим чертам Мастера с юношеским цинизмом, при этом искренне любя Вениамина Михайловича.
Помню, он нам говорит:
– Делаем этюд – режем лук. Подробно вспоминаем, что происходит, когда вы режете лук, и, если вы все четко, во всех мелочах представите, вы заплачете!
Мы бежим в подсобку, натираем бальзамом «Звездочка» глаза и выходим, рыдая. Педагог верит, что это оттого, что мы так хорошо вспоминали про лук, и кричит:
– Правильно! Молодцы!
А нам становится стыдно. Он всегда учил верить в то, что делаешь, и всегда добивался правды. А тому, чтобы так верить в то, что играешь, нам еще учиться и учиться.
«Все должно быть по правде» – это, наверное, главное, чему он нас учил.
Мы с Вениамином Михайловичем и нашим курсом ездили в Америку. И там русские и американские студенты играли одни и те же произведения. Помню, у нас была пьеска про грозу. Вот мы с педагогом готовимся, и он помогает мне вспомнить, какое состояние перед грозой, как бывает душно, как выступает пот, мы придумываем, в какое время года происходит эта гроза (для того, чтобы почувствовать атмосферу происходящего)… А американка в это время разминается, бегает, машет руками, наклоняется, подпрыгивает. После показа отрывков американцы сказали, что наша школа намного сильнее.
В институте мы сидели сутками. С утра до ночи. Каждый день готовили зачин, напиток для преподавателя и его представление. По пятницам – икебана (у нас в аудитории ставили такие композиции, и каждую неделю – новая). Поэтому в аудитории всегда было ощущение праздника. Если ты провинился, могло быть только творческое извинение. Я помню, меня как-то выгнали с урока за разговоры, я ушла на три дня, а потом показала творческое извинение – мини-спектакль.
У нас шутка была такая: позвонить В. М. посреди ночи и спросить, что дальше делать в роли. И он начинал объяснять. Для него было просто подарком, что студент ночью думает о своей роли.
У всех наших учителей мы учились интеллигентности. Как говорил Аркадий Иосифович: «Выходит актер на сцену, и по нему видно, сколько книжек он прочел». По актеру видно, насколько он воспитан, интеллигентен. Я иногда смотрю на известных, ведущих актеров, как они относятся к спектаклю: «Ну, что, ребята, поколбасимся!» Но ведь такая же реакция будет и от зрителей.
А иногда выходишь после спектакля, и такое ощущение, как будто в церковь сходил. Для наших Мастеров их дело было их верой, их священнодействием.
Как-то у меня было мало работы в театре, я встретила на улице Вениамина Михайловича и говорю: может быть, самостоятельно что-то сделать, какой-то спектакль. Он тут же откликается: «Давай, Оксана, что ты хочешь сделать?» И уже готов помогать, обсуждать и работать с тобой.
«Петербургский театральный журнал», № 1 [27] 2002