www.actors.spb.ru

Игры и забавы: Игра первая. «Хочу ребенка!»

. . .

«Как мы его назовем?» – звучит в темноте по трансляции радостно-умиротворенный женский голос. Сын. Бубенчик… Неяркий свет – и мы видим на маленькой сцене прелестную квартирку, где все до мельчайшей детали прямо-таки излучает тепло и уют. Ничего общего с апартаментами в духе приторно-пошлых заставок телеканала «Домашний» – здесь уют подлинный, так бывает только в истинно счастливых домах. Мягкая удобная мебель, толстый ковер (в ворсе утопает нога), торшеры и лампы с красивыми абажурами, изумительные кружевные салфетки, изящная икебана в углу… На диване, где валяются забытые хозяйкой «плечики», так и хочется попрыгать; книгу, оставленную хозяином на столике, – взять в руки, полистать, ощутить запах пожелтевших страниц; прижать к щеке пухлого плюшевого мишку… Видно, с какой любовью подбирался каждый предмет обстановки – от деревянной барной стойки, уставленной фужерами и бокалами, до детской игрушки (их, кстати, здесь много). Задник – веревочная занавеска, на которой бряцают бубенчики-звенелки, простенькая метафора, жалкая имитация отсутствующих детских голосов в этом доме. Именно их металлический звук станет потом предвестником беды для Марты (Мария Лаврова), и именно такие бубенцы будут звякать на ее голове, увенчанной шутовским колпаком. Один-единственный символ на весь спектакль – но больше, по правилам режиссерской игры, и не стоило…

«Како-о-о-ое. Убо-о-о-о-огое. Жилье», – капризно тянет, входя в комнату и привычно падая на диван, Марта. Будто передразнивает кого-то. Но реплика, открывающая в пьесе очередной раунд бесконечного, яростного поединка супругов, здесь – лишь продолжение болтовни пьяненькой женщины, вернувшейся с бурного праздника, и Джордж (Геннадий Алимпиев), хотя и отвечает что-то машинально, кажется, вообще ничего не слышит. Он сосредоточен на том, чтобы помочь жене раздеться, с трогательной заботой надеть ей на ноги пушистые тапочки, терпеливо пережидая, когда ей надоест кривляться. Пара почти фарсовая: манерная красотка с изломанной пластикой и тихий ворчун, увалень в шерстяной кофте – и капризная принцесса. Но то, что эти люди искренне любят друг друга, – бесспорно. Надо видеть, с каким умилением Джордж смотрит на Марту, что бы та ни делала – пила, визжала, сквернословила, принимала вульгарные позы… и как смеется Марта, то и дело подначивая неудачника-супруга. Ясно, что их пикировка – привычка, выработанная годами совместной жизни, защита от общего горя, выбранный однажды способ не бояться-таки Вирджинии Вульф. Непременно вместе, поддерживая друг друга, не давая партнеру расслабиться и впасть в отчаяние. Режиссер сглаживает острые углы, намеренно снимает накал страстей, бушующих в пьесе, превращая драматическую диалектику «любовь – ненависть» в бытовую трагикомедию. Принципиальный для Олби диалог («Значит, война?» – «Тотальная!») – лишь очередная словесная перепалка, с помощью которой герои хотят забыться.

Несмотря на то, что М. Лаврова несколько утрирует реакции героини, да и мимика порой однообразна (ослепительная улыбка – сморщенный нос – покачивание головой), а Г. Алимпиев от начала до конца существует лишь в юмористическом амплуа «зажатый-закомплексованный», – главную мысль, выбранную режиссером, они играют. Она предельно проста. Ничто не важно, кроме семьи. Ни факультет, ни математика с биологией, ни званые вечера у тестя, ни написанная «в стол» автобиография… все это чушь, странные игры для взрослых, когда нет детей. А дети – они должны быть, если не живые, то придуманные, но обязательно с красными гоночными автомобильчиками, звонкими голосами, с историей легких (или тяжелых?) родов, с общими воспоминаниями о детских болезнях и бессонных ночах… иначе какой смысл в браке?

И потому так безжалостно обращается эта парочка с юными молодоженами, пожаловавшими к ним в гости, – Ником (Антон Шварц) и Хани (Елена Шварева). Дело здесь вовсе не в интеллектуальных шарадах, не в конфликте поколений и уж, тем более, не в научных взглядах. Джорджу абсолютно наплевать, что биологи хотят причесать весь мир под одну гребенку, и все рассуждения о хромосомах и инкубаторах («Подозреваю, что вскоре нам станут не нужны музыка, живопись: родится цивилизация людей, похожих друг на друга, белокурых, среднего роста – раса ученых, работающих на суперцивилизацию… Я буду бороться с вами, молодой человек!») чистой воды блеф. Ник и Хани в глазах хозяев дома – именно что «пигмеи», на которых и охотиться-то противно. Чистенькие, аккуратные карьеристы, прагматики, напоминающие сегодняшних амбициозных «менеджеров среднего звена», офисные клерки, четко знающие, чего хотят добиться, и готовые унижаться перед ректорской дочкой. Особенно убедительно исполнение Е. Шваревой: в тандеме Ник – Хани ее персонаж – явный лидер. Невысокая, худенькая, в свободной светлой блузе (такие всегда есть на распродажах с пометкой «для будущей мамы» – явно иронический штрих), она лишь на первый взгляд «серая мышка». Стоит вспыльчивому супругу чуть-чуть перейти грань дозволенного, общепринятого хорошего тона – ее пронзительные глазки загораются темным недобрым огнем, а цепкие ручонки незаметно подталкивают недотепу в бок, дергают за пиджак, мол, остановись, не забывайся, стерпи…

Отсюда брезгливость, с которой Джордж говорит о Хани, достигающая апогея в сцене разговора о ее бесчисленных абортах. Отвращение подчеркнуто мизансценически – герой все время как бы уворачивается, избегает контакта с гостьей, будто боясь запачкаться. Ухватистая, но (в буквальном смысле!) пустая, «узкобедрая» девица, эгоистически убивающая своих неродившихся «бубенчиков», о которых они с Мартой мечтали всю жизнь, – для него преступница, и, конечно, главный антагонист. Не с розовощекого же подкаблучника Ника спрашивать, его просто ловко купили, женили на себе и продолжают использовать… Исходя из этой логики, вполне правомерен акцент режиссера на сцене, становящейся кульминацией спектакля: «Я хочу ребенка!» – вдруг искренне восклицает «мышка», долго и внимательно слушавшая проникновенный рассказ Марты о детстве несуществующего сына. Молодая актриса блестяще справляется с труднейшей задачей – достоверно сыграть психологический перелом, свершившийся в душе героини. Меняется выражение лица, тембр голоса, жесты… расчетливая хищница уступает место милой девушке, которой удалось понять о себе что-то очень важное.

 

Собственно, это и есть главный итог тяжелой ночи «игр и забав», показанной нам К. Датешидзе. Его трактовка – прочесть пьесу как простую, понятную житейскую историю – была бы вполне допустимой (и уместной именно в БДТ, где актеры любят и умеют играть психологически), не ударься вдруг режиссер во втором акте в странные попытки игровых обобщений. Ни с того ни с сего Джордж появляется в костюме Белого Пьеро (почему?..), не уходя при этом ни на йоту от заданной ранее манеры актерского существования; суетливо разбрасывает по сцене искусственные цветы («Фуксии сказали «фук-к»…»), и эта неоправданная клоунада сводит на нет все усилия, затраченные на выстраивание теплой, сентиментальной, жизнеподобной среды спектакля. Позиция режиссера понятна: за шутовством главные герои прячут собственные кошмары, но лирическая мизансцена финала автоматически возвращает нас к ранее избранной, мелодраматической линии. В угасающем свете сидят, обнявшись, два немолодых, несчастных человека, баюкая и утешая друг друга. «Боюсь…» – тихо говорит Марта. «Боюсь…»

. . .

Людмила Филатова,
Петербургский театральный журнал, 2006, № 4 (46)